Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Что ж, еще один подарок к моему юбилею. Который у отца, не сомневаюсь, вылетел из головы, то ли пять, то ли шесть — точно уже не припомню, — дней моего рождения назад. Поводы, с которыми он и не думал меня поздравлять, даже по телефону. Я и не удивлялся, хотя обида стала отпускать лишь в прошлом году. Даже не так — мне просто стало все равно, и в этот день ровно год назад я просто представил, что отца больше нет, что он умер много лет назад. В конце концов — я это прекрасно помню, — даже в детстве мама напоминала отцу о наших с братом днях рождения, и самокат, который мне подарили на семилетие, был куплен лишь после того, как мама, не сдержавшись, при мне отругала отца, отправив его в «Детский мир» в середине дня, когда именинник, то есть я, уже устал оплакивать давно обещанный двухколесный подарок, который я, потратив целое утро на обследование квартиры, так и не обнаружил.

— С днем рождения еще раз, — целует меня в щеку Ира, поднявшись ради такого случая с кресла. — Познакомься: моя подруга Наташа.

— С днем рождения, — улыбаясь, жмет мне руку подруга Иры.

Ловлю себя на том, что автоматически, словно считывающий штрих–код сканнер, раскладываю по полочкам новую знакомую: Наташа выглядит совсем немного, на год–два, младше Иры, нигде, судя по безупречному, как с обложки журнала, лицу, идеальному маникюру и отсутствию даже легких мешков, подчеркивающих красоту Ириных глаз, не работает и, кроме того, она — по меньшей мере, не беднее Иры.

Хотя бы потому, что Ира не дружит ни с кем беднее себя.

— Это жизнь, — философски заметила она однажды в ресторане, когда после пары бокалов токайского ее потянуло на рассуждения о связи социального с личным. — Поднимаясь по лестнице вверх, встречаешь совершенно новых людей, а на тех, с кем шел еще вчера, и оборачиваться не надо. Иначе остановишься, это как минимум. В худшем случае, начнешь спускаться вниз, хорошо, если не покатишься.

Падения с вершины — это не для Иры, может и я рядом с ней научусь притягивать к себе успех? Или, если эта способность дается с рождения и циркулирует всю жизнь, замкнувшись пределами кровеносной системы, хотя бы заражусь ею? Пусть и половым путем, а?

— Зачем вы так отца? — киваю я в сторону кухни и тут же — на стол за спинами Иры и Наташи.

Шоколадный торт под прозрачным колпаком, большая, килограмма на три, открытая бадья с красной икрой, тонко нарезанный хлеб и три бутылки шампанского: две целые и одна початая. Только сумасшедший поверит, что подобный ассортимент довел отца до мертвецкого сна на кухонном столе.

— Да он уже был таким, когда мы приехали, — чуть надув губы, подтверждает мою гипотезу Ира. — Не дождался именинника.

— Да какого именинника! — машу рукой я. — Жена его турнула, вот и приперся. Вон его шмотки, — тычу я в чемодан у двери.

— Я потом тебе объясню, — быстро шепчет Ира на ухо Наташе, ничуть не смущаясь того, что мне, возможно, не хочется превращать семейную драму в светскую новость для богатеньких кишиневских дам.

— Выпьем, что ли? — предлагаю я.

После секундного замешательства женщины отдаются во власть суеты: Ира намазывает икрой ломтики хлеба, в то время как Наташа хватает одну из нетронутых бутылок, которую я у нее мягко отбираю и, пока открываю ее сам, она освобождает торт из его прозрачного заточения и режет — не весь, а половину — на треугольники разной величины.

— Ну, с днем рождения! — в третий раз за вечер, после «хэппи бездей» вместо приветствия и гораздо более спокойного, не считая поцелуя, поздравления, повторяет Ира.

Мы чокаемся бокалами, каждый по два раза, и закусываем шампанское бутербродами с икрой.

— А чего ж дочку не прихватила? — спрашиваю я Иру, не переставая хрустеть чертовски крупной и вкусной икрой.

Переглянувшись с Наташей, Ира краснеет, а Наташа опускает глаза.

— Дочь, — веско говорит Ира, расстреливая меня взглядом, — на свидании.

— Ты уверена? — не тушуюсь я.

— Почти, — мрачнеет Ира.

Доев бутерброд, я окончательно обретаю уверенность, как случается каждый раз, когда я хоть немного, но утоляю голод.

— Ладно, — решительно хлопаю ладонями я, словно стряхивая крошки, — поздравили, теперь пора и отдыхать. Мне завтра вставать рано.

— Не поняла, ты нас выставляешь, что ли? — задирает одну бровь Ира.

— Мне на работу рано, — настаиваю я. — Да и не планировал я праздновать. Икру и торт можете забрать, я не настаиваю…

— Пойдем, — решительно срывается Ира, схватив подругу за руку. — Раз мы сегодня не в настроении, — добавляет она, уже стоя в дверях.

С первой попытки удачно щелкнув замком (быстро освоилась!) Ира выходит в коридор и начинает спускаться по лестнице, не дожидаясь Наташу, которая, вытянув ей вслед шею, внезапно разворачивается и целует меня в губы.

— Я позвоню, — говорит она одними губами, пробежавшись взглядом по моему лицу.

Выбегает в коридор, где наталкивается, вздрогнув от испуга, на Иру.

Которая возвращается в квартиру, не обращая внимание на остолбеневшую Наташу, останавливается передо мной и, звякнув молнией, роется в собственной сумке.

— Чуть не забыла, — говорит она, разгребая содержимое сумки не глядя, как мешок с лотерейными бочонками.

— Подарок, — раздраженно говорит Ира, и, прежде чем я начну отнекиваться, бросает что–то сверкнувшее мне за спину, разворачивается и хлопает за собой и Наташей дверью.

— Кто там? — слышу я из кухни сонный голос отца.

Я не отвечаю, подождав, пока наступившую тишину нарушает лишь свистящий отцовский храп. Подхожу к креслу и поднимаю с него подарок Иры — такой маленькой и скромный.

Связку ключей с брелком «Фольксвагена».

Нелли Степановна сама бы нашла, чем меня выгородить, выдумав, например, что–то про варикозное расширение вен или еще какую–нибудь болезнь для моих ног. Если, конечно, возник бы вопрос, а почему я, собственно, сижу сиднем на всех своих уроках. Совсем как тогда, во время практики.

На мне, однако, не заношенный китайский пуховик, и голос от страха перед тридцатью ироничными взглядами у меня давно не дрожит. Как, впрочем, и не пытаются напустить на себя иронию мои ученики. Даже думать о чем–то таком боятся.

На уроках я — в черных вельветовых брюках и синей гавайской рубашке в бледно–розовых цветах.

Я — крутой, катаюсь на огненном «Фольксвагене Поло», который паркую по эту сторону лицейского забора, для чего мне даже выделили персональный ключ от замка обычно закрытых ворот.

Я веду урок и вытягиваю свои и без того не короткие ноги, как бы невзначай касаясь ног сидящих передо мной подопечных, отчего на моих уроках первая парта всегда занята исключительно девушками. Хорошо хоть, что преподаю я в лицее — детям, если их так можно назвать, от пятнадцати лет, в противном случае я рискнул бы нарваться на обвинение в педофилии.

Нарываюсь же я лишь на все более явное обожание женской части ученического состава, и проблема вырисовывается четко — с какой бы из них начать? Разумеется, в тайне от Иры, которая, полагаю, и есть главная виновница веселья моих распоясавшихся гормонов, устраивающих свои пляски каждый раз, когда лицеистки стыдливо опускают глаза, делая вид, что тают от одного моего взгляда.

Притворство, конечно, понимаю я, но даже не пытаюсь сопротивляться. На работе я совершенно расслаблен, и если бы не мои ленивые движения челюстями, которыми я излагаю учебный материал, мой ежедневный образ жизни сошел бы за образец поведения человека — «овоща». Я даже не загружаю себя такой ерундой как перхоть на воротничке физкультурника и мужицкое лицо биологички: первому я не жму руку, а со второй просто перестаю здороваться. Мнения посторонних — а таковые для меня теперь все, кроме Иры — меня не волнуют.

Напрягает меня лишь один человек.

Ирина Саша. Стерва почище собственной матери.

На уроке она — само прилежание, но стоит нам встретиться в коридоре или во дворе лицея, как у меня темнеет в глазах

— Привет, папаша! — бросает она и останавливается, дожидаясь моего позора — красноты на лице и безмолвного ступора.

— Ну как мамаша? В постели, я имею в виду? — спрашивает она и идет дальше, не оглядываясь, оставляя мне лишь один вариант — как вкопанному стоять и про себя материться.

Но сегодня я наношу удар первым. На перемене подхожу к Саше со спины, улучив момент, когда она, трижды расцеловавшись с одноклассницей — взяли дурацкую манеру! — остается на несколько мгновений одна и заполняю ее правое ухо, совсем как Клавдий — ядом, своим торопливым шепотом из одних лишь бранных слов. Я не знаю пощады и, выполнив миссию, стремительно ухожу, ухмыляясь ее взгляду, который, знаю я даже не оборачиваясь, сейчас расстреливает мою спину.

С моей стороны риска никакого. Она, разумеется, ничего не скажет матери. Просто потому что они не общаются. Даже деньги, на которые Саша снимает квартиру и содержит не только себя, но и — у нее это, видимо, наследственное, — своего долговязого, с буйными кучеряшками парня, с которым я как–то застаю их у ворот лицея, она получает от матери заочно, через банковскую карточку, на счет которой Ира ежемесячно отстегивает тысячу евро.